И даже небо было нашим - Паоло Джордано
Прошла неделя после нашего возвращения из Киева. Растения на ферме все еще были погружены в зимний сон. Жизненные соки в них циркулировали в замедленном ритме. Берн и я пребывали в ожидании, как и природа вокруг нас. Он без слов разглядывал меня, выискивая изменения в моей внешности, функционировании моего организма, в режиме сна. Я ссорилась с ним попустякам, ругала его за то, что он не подмел цементную площадку во дворе, и опавшие листья забили водосток; на самом же деле мне хотелось крикнуть: перестань ходить за мной, спрашивать, как я себя чувствую, перестань изводить меня этим вопрошающим взглядом! Если в глубинах моего чрева и зреет новая жизнь, мы все равно не сможем определить этого. Однако я сознавала, что и у меня самой нервы напряжены до предела, а чувствительность обострилась до такой степени, что любой, даже незначительный симптом не ускользнул бы от моего внимания. Но правда была в том, что я чувствовала себя абсолютно такой же, какой была раньше, только стала более ленивой и раздражительной.
Поэтому я не особенно удивилась, когда Санфеличе, введя мне внутриматочный зонд и всмотревшись в экран эхографа, объявил, что там ничего не происходит, нет никаких подвижек.
– Сожалею. Бластоцисты были такие замечательные. Так или иначе, в марте будет следующий заезд.
Берн не поехал со мной на осмотр. Пусть этот день будет для нас самым обычным днем, сказал он. Когда я позвонила ему, он был на рынке в Мартина-Франка. Мне пришлось ждать, пока он обслужит покупательницу. Я слушала, как они обмениваются обычными в таких случаях фразами, потом представила, как он садится на корточки за прилавком, чтобы создать хоть какое-то подобие уединения. У нас обоих скрытность вошла в привычку.
– Ну что? – вполголоса спросил он.
Я сообщила ему результат без всяких предисловий, прямо и почти грубо. Затем, пожалев об этом, добавила:
– Мне так обидно за тебя.
– Все нормально, – ответил он, но голос у него был грустный.
– Мне обидно за тебя, – повторила я.
– Почему ты так говоришь? Почему тебе обидно за меня?
– Я только сейчас отдала себе в этом отчет. Но это правда. За тебя мне больнее, чем за себя.
– Ты так не думаешь, Тереза. Просто ты испытала потрясение, и это на тебе сказывается. На самом деле ты так не думаешь.
– Тебе надо найти другую девушку, Берн. Такую, у которой все в порядке.
Прежде чем Берн ответил («не говори так, что за бред, что ты несешь»), была короткая пауза – какую делает тот, кто колеблется, и которой может хватить только на то, чтобы вдохнуть чуть глубже. Но за этот крошечный миг я поняла, что была права. Берн взвешивал возможность, которую я ему предложила. На одной чаше весов оказалось желание обладать мной, на другой – страстное желание иметь ребенка. Да, такое бывает. В жизни часто случается, что у человека зарождаются два несовместимых желания. Это несправедливо, но этого нельзя избежать, и это произошло с нами.
Его неуверенность помогла мне понять, какое из двух желаний одержало верх, пусть сейчас он и отрицал это со всем красноречием, на какое способен человек в телефонном разговоре на рынке. Но я не рассердилась на него. Напротив, я чувствовала себя спокойной и просветленной, как в ту ночь, когда у меня были спазмы. А если по правде, то я больше не чувствовала ничего. Совсем ничего.
– Возможно, сейчас ты еще не сознаешь этого, – сказала я. – Но рано или поздно, через пять, десять, тридцать лет до тебя дойдет, чего ты лишился по моей вине, и ты возненавидишь меня. За то, что я загубила твою жизнь.
– Ты заговариваешься, Тереза. Это разочарование на тебя так подействовало. А сейчас возвращайся домой. Возвращайся домой и отдыхай. Мы съездим туда еще раз, предпримем еще одну попытку.
– Нет, Берн. Не будет еще одной поездки. Мы и так слишком далеко зашли. Да от нее и не было бы толку. Не спрашивай меня, как я это узнала, но я это знаю.
А вокруг него шумел рынок. Мне казалось, я видела его, Берна, видела, как он все сильнее съеживается под прилавком, словно играет в прятки.
– Мы женаты, Тереза.
Он произнес это строгим голосом, как будто этого было достаточно, чтобы прекратить дискуссию. Нет, так у меня ничего не получится. Берн будет настаивать, если понадобится, будет умолять. Дома мы встретимся, и он заделает образовавшуюся пробоину своими эффектными, выверенными фразами. В итоге искорки в его черных глазах сломят мое сопротивление, и мы начнем все сначала. Еще одна нелепая затея с поиском денег, еще один курс терапии, еще одно бесполезное путешествие в самое негостеприимное место на земле, еще одно разочарование, и так далее, до бесконечности, пока мы не уничтожим друг друга.
Я вспомнила ничего не выражающее лицо женщины, сидевшей в кресле в гостинице в Киеве, ее одержимость, которая постепенно, год за годом, калечила ей душу. Я не хотела, чтобы то же самое случилось со мной. Ведь мы были еще так молоды.
Был только один способ остановить этот механизм, который включился в тот момент, когда Томмазо и Коринна рассказали нам о своей дочке, а мы принялись мечтать о нашей собственной; только один способ вернуть Берну свободу.
– Мы совершили ошибку, Берн, – сказала я.
– Перестань!
– Между нами есть кто-то третий.
Странно, мы с ним поменялись ролями, этого я не предвидела. Впрочем, я не предвидела ничего из того, что случилось. Но в этот момент я достаточно хорошо знала Берна и себя, чтобы понимать: другого пути нет и быть не может.
– Как это «кто-то третий»?
– Другой мужчина.
– Ты лжешь.
Я промолчала: скажи я в этот момент что-нибудь, он бы все понял. Голос у него изменился. За несколько секунд Берн превратился в кого-то другого, в какое-то незнакомое, невменяемое существо.
– Это он, да? Это он, Тереза? Скажи, это он?
– Не имеет значения, кто это.
Эти слова стали последними, которыми нам суждено было обменяться, – на долгие годы вперед, почти на все оставшееся время нашего короткого, несчастливого, нелепого, но все же такого прекрасного супружества.
